— А-а, а-а! — качает он головой.
Никодим и сам знает ответ папы, но делает вид, что не понимает. А поняв, возмущается (разумеется, деланно).
— Как ни фабрикант? Самый настоящий! Отец всем нам, покровитель наш, зам. Кто нам есть дает, кто нас на свете держит? Только мы ему стачки делаем. Вот за стачки и наказывает. Руки, ноги одбирае. Почему мне не одбирае? А? Почему? И не только не одбирае, но и дал. Вот мы же одинаковые были, простые рабочие. А я вот помещик, фабрикант, член Городского думы, меня редакторы первых газет знают, почитают! Нет, скажешь? За что же то, а? А ты вот калека, ни рукой, ни ногой рухнут не можешь. Язык тебе отняли, вид тебе перекосило. Ты думаешь, зря это?
Вот встает, делает два шага и снова садится. Губы ему тесно зтулени. Мама сидит, низко склонившись над чулками и не бросает уже нам успокаивающих, умоляющих взглядов. Это уже и ее терпеливым, смиренным плечам не под силу.
Я понемногу строгают ножом карандаш. Иногда я кладу руку с ножом на стол и выразительно ним играю, — это стул в кулаке со всея силы, то легонько провожу им по клеенке, словно делаю надрезы. Никодим искоса зирка на меня и на мою руку, но все, видно, доводит его до пафоса.