Я понимаю, о, я очень понимаю, как должно быть ему, моему мальчику, от своей преступности перед идолами. Но пусть, пусть!
Я намеренно пристально, открыто смотрю на него, когда он зражуе им. Пусть.
Особенно это приходится ему делать, когда Никодим заводит разговор о Боге. Шакал говорит почти то же каждый день. И не потому, что ему не хватает фантазии. Нет, как раз намеренно о том же, зная заранее, что это одно уже должен раздражать.
Вот он входит в дом, легкими шагами, худой, в длинном купеческой сюртуке, подкрадываясь и приветливо поглядывая по сторонам. Садится и мягко, медленно, с любопытства оглядывается по дому. Мы замолкаем, отец закрывает глаза, словно готовя себя к чему-то трудного. Нового ничего для Шакала нет, но на старом месте на стене висят портреты Маркса и Энгельса.