— Ну, если так, — вдруг решительно тряхнул головой Геннадий Трифонович, — то разговор теперь будет другой. Позвольте вас спитаться ли ето есть где-то в книгах?
Вадим даже название одной книги ему сказал. Старик, глядя в потолок, кильки раз повторил название.
Гетманы, видно, серьезно и глубоко взволновали его. Он не мог их забыть и все время возвращался к ним, удивлялся, хмыкал и, видно, все более и более принимал в свое сознание. Но гетманы не могли же сами по себе истнуваты. Как ни как, а цари, всякий же царь должен иметь свое царство, государство, царедворцев, войско. И все это было хохлацкая, малороссийское. Тогда какой-нибудь бродяга-кацап не мог сказать природном малороссу на его земле: «пашол она, я здесь хочу сесть». Это уже черта с два!
И вот еще что с неохоючою любопытства одмитив Вадим: как только старый серьезно поверил в истнування гетманов, он сразу же словно чудом каким стал далеко чистище говорить по украинскому. Он, вероятно, не врал, говоря, что отвык, что всю жизнь не говорил на украинском языке. А тут вдруг вспомнил и заговорил, и чем дальше, тем вильнище, без стеснения, а даже с рвением каким, с вызовом гордости. Мало того: когда он говорил о «кацапов», в тоне его слышались уже обида, враждебность. И видно было, что не только за то оскорбление, в его хотели отнять службу, а за нечто большее, древнее, за что такое, о чем он и сам не знал, что оно — оскорбление. И тем более она теперь вырастала, чем Яснище ему становилось, что это была обида, что он мог бы уже давно обидеться.