Тихо, на шпиньках отойдя, я прокрался под окнами Степке, обошел половину Тепы и вновь свернул в сад. На встречу мне по дорожке шли Тепа и тот красавиц ее. Я спрятался в кусты и присел. Они прошли мимо меня молча и понемногу. Так ходят, когда кто-то должен ответить. Из них имел ее давать, и имел, я не знал. Но, сидя в кустах, я подумал так себе, с отчаяния и гадости своей подумал: «продаться разве этой? Даст пятьсот рублей или нет?» И еще то хорошо, что хоть тут же устыдился; не от продажи, о, нет! А того, что слишком себя ценю. Я нужен ей? Зачем? Разве я не знаю, чего она хитрит рядом со мной? Зимний меня хочет, покорить под ноги свои. Как я смел ее обидеть? Значит, я не мечтал о ней, уезжая сюда? Я не трепетал, а не замирав? Хотя бы я ей и предложил покориться ей за пятьсот рублей, разве она их даст мне? О, только вчуе, что на этом меня можно держать, то уже себя покажет! А, к черту ее!
И наконец, Саламандра. Я ей дал два рубля за кватиру и двадцать копеек заемных. Небрежно бросил, забыл, и хорошо, что случайно вспомнил. Она деньги взяла, но сказала:
— Могли и не давать. Комната стоит семь рублей. А мы вам дали за десять.
Признаюсь, я удивленно посмотрел на нее. Она отошла к печи, то сердито отодвинула и снова проговорила своим металичним, каликуватим голосом:
— А отцу не Вирь. Все врет. Вел богатый, дрянь.
Я молчал, словно занятий закуривания сигареты, которую поспешно виняв.
— Он, и все склада.