«Ну хорошо, — сказал Павлик, — я буду играть с зябко. Буду, хоть мне это и противно». Ему до сих пор казалось, что старая деревянная скамья их еще не прочахла, что она хранил тепло другого человека — Черкеса; он здесь сидел, громко смеялся, сыпал своими прибаутками. И тогда Павлик подумал: сидеть за одной доской — это все равно, что побрататься с человеком, есть борщ из одной миски. И после этого — оберет и его презрительная гримаса?
Точно, словно по сигналу, после звона-отбоя во дворе, зашел в комнату оберет Ганс.
Опять — трепетный стук каблуков, вытянувшихся обои солдат у стены. Оберет холодным жестом: свободно! Сняли с него шинель, забрали перчатки. Оберет прилизанный белый волосы и выразительно посмотрел на молоденького офицера, своего ординарца: всех — вон на улицу, пусть провитряться! Остаются только трое…Видно было, как с облегчением, молча, затихло солдаты один за другим потовпилися в дверь.