— Господи, ты говоришь, как старый. У тебя все, все еще впереди.
— Нет, мама, они начинали с детства. Вот Алехин с пяти лет граг — и как он играл!
Павлик печально вздохнул, будто растратил лет сто своей жизни, растратил на то пустое и никчемное — и уже не вернешь прошлого. Ну что у него было: носился по деревне, и дразнил собаку Салабаевого, и прыгал, как вихрь, из ивы? А люди тем временем (и на таких же собаках) пробивались к полюсу, мерзли, умирали в снегах, падали с гондол дирижаблевих в океан, люди жили по-другому и для другого. «Да что там!» — Павлик вздохнул. А мать с любовью, грустью, болью посмотрела на сына (чего он хмурится?), Она с каждым днем открывала в нем что-то новое и тревожное, или нет, не так. Она просто видела, как Павлик глубже, растет, взрослеет, как он оживает, тянется к значительному, как глаза у него наливаются умом и лихорадочным беспокойством. Павлика она, кажется, понимала, хоть и боялась за него, чтобы не переутомился. А вот Черкес, он так и оставался для нее причудливой, немного загадочным человеком.