А она так и застыла в сенях. Протянутые руки — и пустота, и внезапная беспощадная злоба на него, дурака неотесанного, на себя: «Так тебе и надо! Опомнись, что ты делаешь, сумасшедшая!»
Но, пожалуй, была она в том ослеплении, когда человек говорит одно, а делает совсем другое, назло, наперекор себе.
Ночью, когда Павлик заснул, она стала у окна; из холодного неба смотрел на нее белый прозрачно-тонкий месяц. Никогда она не молилась, а здесь зашептала до месяца, в звезды, стояла под ним: «Простите мне все, кто может, у кого большая и добрая душа; спасите, отведите от меня это облако, эту темную силу, потому что сама не знаю , что со мной происходит. Я думала: после того, после несчастья с Павликом ничего не встрепенется в моей душе; думала, что сердце умерло и не воскреснет никогда, а оно нашло, нахлынувшего — и еще сильнее, как было в девичьи лета. только тогда, в девичестве, все это было радостью, а теперь — пеплом и горечью…»