Все это было для матери как страшный адский сон: и одеяло, и то, как они тащили по траве Черкеса и как закрывали ему глаза, а он смотрел. Разбитая, глухая от гула в теле, притяглась иметь домой, в темноте пошастала рукой: спит Павлик? И вдруг вспомнила слова Черкеса, сказанные совсем недавно: «Ты еще назнаешся, насмотришься, Павлик, страшного. Чует моя душа …» Ох, слышала, слышала его душа — себе и всем нам на голову!
День-два она бы прятала от Павлика, где Черкес, что с ним случилось. Прятала бы, но разве такое утаишь? Уже утром он взглянул на мать, на синеватые набухшие круга у нее под глазами, на измученное лицо, что-то вроде догадался. Замолчал, притих, ждал от нее: пусть скажет сама. Но вот застучали в сенях, вбежали вместе Вустини ребята и прямо с порога, в один голос:
— Павлик! Нету Черкеса. Мать нам сказала: убиты его.