Здесь она, как от боли прозрев, заглянула в себя, в свою душу, и там, на дне, в потемках забытого, перевернула нечто древнее и скрытое, утаенных и от себя, и от людей.
Она ругала себя и вспоминала других детей, у соседки Вусте, у бригадира, на всем углу. И втолковывала себе в голову: надо и тебе было по-человечески. Не идти на дорогу, а как идешь, то и парня брать с собой, как бы там лучше пекся на солнце, играл в кучах земли, и на твоих глазах. И в поле брать, к сеялкам, смотри - не к лошадям приучался бы...И хотя знала, не такой у нее Павлик, не те годы (вернуло ему на двенадцатый) и не и характер у парня, а не привязала бы она его к своей юбки, однако наказывала себя, бередила душу, мучилась всю ночь. Все то, с притаемною верой делала для того, чтобы заглушить в себе страх: как, что завтра будет с сыном? Она боялась заглянуть в ту пропасть, откуда тянуло прахом, тьмой - ни семьи, ни сына. А она? Неужели и дальше жить? Для кого, для чего?