Я, например, могу взять денег у господина Миши. Я имею полное право на это, я свои заработанные деньги беру.
И не могу! И в том, что не могу, что зщулююсь все, как только подумаю, что обращаюсь к нему, — и есть моя непростительная слабость, есть мое грехопадение.
И знаю же, что этому падению в большой степени способствует то, что я не имею денег, я голодаю и физически ослаб. От сеи физической слабости я чувствую себя снова тем псом, который когда-то сковучив в лесах тайги.
Кроме того, я должен Саламандре отдать двадцать копеек. Она молчит. Вчера ничего не сказала. Нынче утром уже не спрашивала, надо ли мне самувар! И хотя я никуда ни к каким «знакомых» чай пить не ходил и из дома не выходил, она о самувар молчала.
Но не могу, не в силах! Собирался, решительно собирался нынче сказать: «Господин Микульский Прошу мне дать десять рублей». Без объяснения, без прощения, просто, спокойно, как вполне нормальную вещь сказать. Но… позорно молчал. Позорно хотел даже, чтобы его в это время дома не было. Нет, не было. Даже, как нарочно, пришел в комнату, где мы занимались с Славиком, сидел долго, словно ожидая, когда же я скажу.
И сердца не было и нет у меня против его. Он так тихо и грустно сидел, так робко и тревожно поглядывал на своего сына, я бы виноватым почувствовал себя перед ним. Что-то тяжелое у него есть, такой вид имеет. Кто знает, может, в его действительно не было денег, как я просил. Может, его что-то свое мучило и болело, а я со своим лез.