в столовую. И голос мой будет в тот миг хриплый, смешной и сожаления достоин.
Боюсь, и снова забываю, и болели весь сладкой болью. Но опять: когда тот боль доходит до определенного пункта, он родит уже другие образы. Я вижу отца, который лежит в ситцевых подушках с Переломаним лицом, желтым, жутким. Лежит и ждет смерти, судорожно борясь против ужаса ее всем, чем может. Мама помогает ему и читает о смиренных, которые есть Царство Небесное. И сидят они двое, снижены и намучени, покорно ожидая дальнейших мучений.
И главное, что каждый раз я не то что думаю, а с болью чувствую одну вещь: они никогда не знали радости сих звуков. Ну что тут такого, что не знали? Тысяча утех, приступних другием, они не знали. Но меня-то эта мысль мучает.