И дальше я думаю о том, что ни Ваха, ни Зинь тоже не будут знать. Они теперь уже не едят селедку. О, это роскошь! Теперь надо немного скромнище быть, — они натирают зубчика чеснока корочку черного хлеба и жуют. Качать ногами, смеяться теперь Наха не позволяет, — папа печальный, и на фабрике забастовку! «Забастовка, Наха?» — «Страйк. Рабочие не делают, и все детки едят хлеб с чесноком». — «А с луком нет?» — «И с луком. Даже с картофелем. Но картофель тому, кто не плачет». — «А мы не плачем». — «Ну, так вы милые, вы не плачете». Федор Васильевич не может так говорить, как Наха. Он вообще ни детям, ни осевых, ни Ксении, никому ничего не говорит. Разумеется, его выгонят с фабрики после забастовки — «как родственника». Зинь лежит и горящими глазами смотрит на папу. Теперь ему лекарств не дают, но он тем доволен, не тем, что не надо пить горького, а эти деньги «на хозяйство» пойдут — его деньги!
И, увлекая дальше свои мысли, я думаю: эта девушка могла бы дать мне денег, она, должен иметь. Но здесь начинаю слышать звуки пианино. Становится немного скучно и холодно. Я был так глуп, что раз заговорил с ней. О, не о деньгах, даже не о своих, а так, вообще о том, что есть люди, которые, например, никогда не имеют такой радости, как вот пусть бы от музыки. Ничего больше не успел сказать. Она поспешно закачала головой и пригласила: