Вадим положил его на подушку. Теперь было видно все лицо со второй, безразлично и тупо- спокойной половиной его. Она была странно-свежая, почти без морщин, неподвижно-застыла и равного от подбородка до редких волос цвета. Вторая — скошенная вся вниз, сковеркана, сморщенная — не то дрижала вся, как дрожь от нестерпимой боли кожа на лошади, не может шарпалась. По щеке поблескивал след от слезы. Глаз был закрытым.
Вадим не сводил напряженных глаз с отца, словно еще чего-то ожидая от него. Но Трофим Петрович дышал уже ровнее, не с такой жуткой хапливистю, как раньше.
Наконец он совсем успокоился. Но только Вадим пошевелился, чтобы изменить неудобную позу, как он открыл глаза и, глядя им на сына с какой-то строгой, напряженным вниманием, удивительно отчетливо и твердо с мукой выкрикнул:
— Вадя, Бог есть?
Вадим сильно уперся кулаком в кровать и на миг задержал дыхание. Он сразу же понял, что вопрос задан не для разговора, не так себе, а с каким-то важным, решающим значиння для отца, отповедь чекаеться всеми силами души, и она не может быть ни так ни сяк, а определенная, категорична, без шатаний. Опять вспомнился Вот.
И сам не зная, как это произошло, Вадим тихо, но твердо и непреклонно сказал:
— Есть, папа!
Отец до подвел немного голову, остро глядя сыну в лицо.
— Ви-иш?
— Верю, папа.