Всю зиму и весну иметь перестривала того Кирилко, малого, недоросля человечка (он не получал в домах и к окнам, и становился на цыпочки или становился на кирпич, чтобы бросить в окно газету или журнал) иметь преграждала его, очень уважаемого, горбатенький, и умоляла: не забудьте, отправьте же Павликов конверт. Он этим живет…
Старый бересток за окном, на котором ветер оборвал же за зиму последнее упрямое, скрученные в сухие трубочки листья, снова зазеленел, раскинул густую крону, погребая под собой тень, сырой дух земли, истома и брожения весенних запахов, озабоченное ползания мурашек. И мать открыла окно, и прилетел удод, словно для того, чтобы показать веселый, огненно-яркий хохолок на голове. Сел на бересток и закричал туркотливо к Павлику:
— Оду-ду! Оду-ду-ду!
Павлик, немного сам позеленевший за весну, как поключене в погребе ботву, спросил удода: