Павлик взял, не стесняясь, какого рябого, в рыбьей чешуе, с надорванным козырьком. Разве он знал, что это картуз старшего Зиньчиного брата, и в том картузе парень погонит ночью пасти коней, разложит в степи маленький огонек, и вот завысит, заревет над головой бомба…Нет фуражку, ни печеного картофеля, ни отчаянного блеска в мальчишеских глазах. Черная яма. Метров на пять вглубь! И на сто метров — черная, в мамином сердце…
Натянул Павлик рябого чаны на глаза, сел глубже и даже немного, как ему показалось, дремать. Но и сквозь сжатые ресницы мелькали ему что-то бездонное и голубое — раннее лето, степь в синем мареве, легкие облака в небе, а еще шум во дворах, спелые черешни над плотом, высокие сорняки с полными лапами сухой пыли, все то, что он когда-то пролетал, прогулькував залпом, все, что сливалось в его глазах одним родным земным мельканием.