Силой, «даже грубо оттолкнул ее кто-то от парня: — Ты что, в своем уме, женщина? Ты совершит его! НЕ шевели! Пальцем не прикасайся! Видишь, плохо ему!
… На пятый или на шестой день она, не Таська Байдачный, а сгорбленная, убитая горем женщина, надвинув платок на глаза, огородами, украдкой почовгала на место. Не хотела, чтобы кто-то видел ее, спрашивал, сыпал соли на открытую рану. Мир и без того ей был черный. Она стала поодаль и смотрела на пруд. Солнце зашло, ползли оврагом сумерки, и место ей показалось недобрым, глухим, нелюдимым. Серые камыши обступили плотину, то всплескивала на воде, вздыхала, как живая душа, и все. А ива…Мать долго, с печальной немотой смотрела на дерево. Ни была суеверной, однако вздрогнула в душе. Что-то нехорошее увидела в старой поколоть иве: ветви обвисают растрепаны, а из-под ветвей черной прореха зияет дупло, оно тоже вроде присматривалось настороженно к ней, к матери, и что-то таило в себе. Вот на эту иву он и залез Павлик. И не упал бы, шептал ей в горячке, просыпаясь в поту, в бреду среди ночи. Не упал бы, да вот беда: к ноге налипло немного прудового глины, он