Любое мальчишеское добро приходили ему в руки и тут же всплывало; он любил меняться ножами, батарейками, магнитами, старыми зеленоватыми медяками, найденными где-то в глинище или на огороде; раздавал их, разбрасывал, а то и просто забывал и терял. Если у него была баночка червей, пирог с тыквой, что мать пекла ради воскресенья, добра леску для удочки, все то он приносил на плотину и клал в одну кучу под старую иву в групповом добро. Кому надо, тот брал червей с одной банки и тут же, поплевав на крючок, заедал другом, принесенным на всех пирогом. И у самого Павлуше не было ни удочки своей, ни катушки для запуска пропеллера в небо, все то приносили ему ребята, и оно снова в него пропадало или переходило к другого. Единственное, чем он дорожил, может, и не понимая того, это мальчишеской преданностью, этим горячим оптовым восторгом: «ах, Пасько, ну и дал!» (Когда он с разгона, через мостик, прыгал в воду, мельницей перекручиваясь в воздухе) он видел, что ребятам без него скучно, что он для них судья, артиллерист в Цурцах, водила в «шпионах». Вокруг него только и слышалось:
— Пасько, начинай!
— Пасько, побежали!